Акция «Моя Публичка». Александр Секацкий «Публичка – это оазис духа».
Кандидат философских наук, доцент СПбГУ Александр Куприянович Секацкий – о хвосте ноосферы, витающих в Солярисе читальных залов идеях и важности служения в библиотеке под знаком вечности.
Чтение книги, совместное чтение книг, работа над книгой – не такие уж замысловатые занятия, но в каком-то смысле они воплощают экзистенциальный выбор. Выбор, впрочем, замаскированный, ведь о нем умалчивает универсальная концовка сказок, являющаяся кратким конспектом остальной, после-сказочной жизни: стали жить-поживать, да добра наживать. А ведь есть альтернатива: стали жить-поживать, да книжки читать. Не будем сейчас задаваться вопросом, что лучше и даже, что достойнее. Скажем честно: как правило, одно из двух, ибо совместимость проблематична, а совершенство редко. И поздняя советская цивилизация в значительной мере сделала свой выбор в пользу второго варианта: возможно, это была ее лучшая черта, но это же, скорее всего, и усилило ее беззащитность.
Итак, Библиотека, на моей памяти, пока я был ее читателем, существовала как суверенный оазис духа. Возможно, это чересчур пафосные слова и они нуждаются в приземлении. Итак, на дворе 1977 год. Получив контрольный листок, миновав лестницы и коридоры, мы попадаем в читальные залы. А там – уходящие вверх до уровня третьего этажа стеллажи и более человеческие полки-стеллажи открытого доступа. И столы – в каждом зале несколько сотен, и на каждом лампа. Свободное место удавалось отыскать не всегда, тем более стол, который был бы свободен целиком – они был рассчитаны на двух читателей и частенько ты обретал на несколько часов соседа по чтению – или соседку. И трудно было удержаться, чтобы искоса не взглянуть на книги друг друга, а когда сосед отлучался – в столовую, в курилку, прогуляться по коридорам, то ознакомиться с его книгами более внимательно, быть может, взять на заметку…
***
Всеобщая вовлеченность в чтение создавала какой-то невоспроизводимый фон, и в него можно было погружаться каждый день. Больше нигде и никогда я ни с чем подобным не сталкивался. Атмосфера научных и всяких прочих конференций с их очередностью докладов – совершенно не то. Там в качестве фона прослушивается лишь мучительное нетерпение следующих докладчиков и волнение перед трибуной. А сегодняшние on-line конференции тоже совсем из другой оперы.
Возникавшее в Библиотеке ощущение очень напоминало популярный тогда «Солярис», скорее именно Лема чем Тарковского: каждый читал и размышлял о своем, однако общий ритмический рисунок, чрезвычайно медленный, но плавно поднимающий тебя вверх, если удается оседлать волну, позволял интенсифицировать собственную мысль. И еще смывал усталость: в залах действительно сидели подолгу, провести часа четыре за священнодействием чтения было обычным делом.
Помню, я поделился этими наблюдениями со своим тогдашним приятелем, аспирантом психфака, думая, что он отмахнется от мистики – не тут-то было. Выслушав меня, он помолчал, и неожиданно сказал:
- Ты прав, но ты не договариваешь. А я вот заметил, что в этом Солярисе читальных залов мысли воруют. У меня за полгода три идеи сперли.
Не зная, что сказать, я посоветовал ему переходить в атаку и самому присмотреться к перспективным витающим мыслям. Не знаю, принял ли он совет всерьез, но сейчас профессорствует где-то в Канаде.
Сам я считаю себя человеком неприхотливым с точки зрения условий чтения, обдумывания и письма: могу читать и писать в маршрутке, на подоконнике, при включенном телевизоре – и все же читальные залы Публички были особым, уникальным модусом бытия. Некоторые цитаты и просто впечатления от прочитанных там книг, сохранили легкую привязку к месту, где это читалось. «Закат Европы» Шпенглера был прочитан в три приема (в 1977 году это было нелегко) и я помню все три стола, на которых лежал тогда томик, помню и соседей по чтению, это вообще отдельная тема.
Но один эпизод с соседским чтением все же можно поведать. В один прекрасный день я обратил внимание на впервые появившегося читателя зала социально-экономической литературы. Я тогда был студентом, и это тоже отдельная история, поскольку право на читательский билет имели лишь обладатели дипломов о высшем образовании, ходил в Библиотеку уже больше года и понятно, что некоторые читатели «примелькались». Запомнить всех было, конечно, не реально, но этого, читателя, напротив, нельзя было не запомнить. Ему явно не было еще и сорока и он сидел, рассеянно глядя куда-то в пространство. На столе лежали две книги и листы бумаги для записей. Никогда я еще не видел такого осмысленного и вдумчивого лица: высокий, открытый лоб, глаза, выражавшие…трудно найти подходящее слово – что-то вроде фатализма и всепрощения одновременно, небольшая бородка, совсем не характерная для тех времен. Словом, это было лицо мыслителя: так должен был бы выглядеть, Кант, Гегель – ну, или, Бергсон…Он стал появляться чуть ли не каждый день, и когда я обратил на него внимание своего друга Р., тот покачал головой: «Ну, может быть, академик. Или будущий академик».
Человек этот исправно холил в Публичку около двух месяцев: мы встречались в кафетерии, на лестнице, в читальных залах, и на его столе все время лежали одни и те же две книги. Он то задумчиво листал их, то глубоко погружался в чтение, иногда что-то записывал и даже рисовал.
По правде говоря, мне очень хотелось знать, что же читает этот мыслитель-академик. Заговорить с ним я не решался, да и не принято это было в Библиотеке, даже непосредственные, за одним столом сидящие соседи по чтению редко знакомились друг с другом.
И все же, недели через две случай представился. Мне достался стол поблизости, через проход, когда я пришел, мыслитель уже сидел за столом, как всегда, глубоко погруженный в свои мысли. Я решил, что сегодня, наконец, удовлетворю свое любопытство, но ждать пришлось еще часа полтора. И когда академик все-таки встал и пошел (к счастью, не сдавать книги, как я опасался, а просто прогуляться), я, выждав некоторое время, подошел к столу и открыв лежавшую сверху книгу. Она действительно была издана в 1932 году и называлась:
«Вентили и задвижки малогабаритных газовых котельных: правила эксплуатации».
Целую минуту, не веря своим глазам, я вчитывался в этот заголовок. На разложенных листах бумаги были какие-то рисунки и чертежи, несомненно, посвященные вентилям и задвижкам. Вот значит, над чем размышлял мыслитель все это время. Вот какова была его одна, но пламенная страсть, та самая, когда русскому человеку не злата и серебра надобно, а надобно мысль разрешить…
Что ж, я был потрясен, и полученное мною просветление, настоящее сатори или кеншо, до сих пор остается в ряду самых ярких озарений, он послужило для многочисленных выводов и даже содействовало изменению некоторых жизненных установок. Но осталась и тайна: как же называлась вторая книга? И я все еще иногда корю себя за то, что этого так и не узнал. А утешаю тем, что всех тайн в жизни не разгадать…
***
Между тем, разнообразие орбит чтения составляло немалую часть притягательности Библиотеки. Создавалось ощущение, что вдумчивые читатели, сменяя друг друга, держали за хвост все совокупное знание ноосферы. То есть, наука, история, эрудиция, представали в виде многомерных небес, заполненных воздушными шариками всех цветов и размеров. Эти шарики то обособлялись, то поглощали друг друга, и никто не мог бы окинуть их единым взором. Даже Бог, в распоряжении которого только истина и которому, следовательно, неведомы бесчисленные степени заблуждений. Но все шарики, и огромные, и самые крохотные, имели свисающие ниточки-хвосты; Библиотека и нужна была для того, чтобы ее читатели, передавая эстафету друг другу, удерживали шарики на ниточках, предотвращая их разлет…
Кстати, среди многочисленных событий, случившихся с тех пор, когда Публичка была полна читателей, произошло и такое: ниточки были вынуты из человеческих рук. Шарики теперь связаны в поисковиках, связаны как Big Data, а этот отчужденный способ связи не генерирует эффекта Соляриса, пульсирующего, мыслящего океана. Не то чтобы с этой планетой пропала связь, в каком-то смысле она даже окрепла, но исчезла возможность воссоздавать Солярис в человекоразмерном режиме. Для этого нужно, например, совместно читать разные книги в пределах видимости друг друга – и, наверное, что-то еще.
Я скучаю по обрывкам речей, звучавших в тех коридорах, в столовой, в кафетерии, в курилке. Их содержание было всегда непредсказуемо, а явление внезапно: то о чешском кукольном театре, то о некромантии кельтов в отличие от культа вуду, о сверхпроводимости при обычных температурах, о судьбах России и конечно, бесчисленные вариации на тему того как и почему некий Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем.
Как раз тогда я понял, что быть невольным свидетелем продолжительных чужих бесед, которые не о тебе и не о твоем, чрезвычайно тягостно (современный мир мобильной связи уже выработал кое-какую технику безопасности в этом отношении, включая умение «в упор не слушать»), но совсем иное дело – случайные выдирки, короткие фрагменты без начала и конца, наугад выхваченные реплики – они прекрасная подкормка для фонового любопытства, они как раз имитируют шум Океана у самой поверхности и даже соленые брызги этого шума и Публичка была непревзойденным источником таких брызг.
- Немецкая философия развилась не только благодаря немецким глаголам, которые мгновенно превращаются в существительные с помощью артикля и прописной буквы. Сами их важнейшие означающие достаточно безумны, например, местоимени Sie означает и «Вы» и «она» и «они». Представляешь? Это же кем надо быть, чтобы не придумать для этого отдельных слов? Но в награду за безумие немцы обрели лучшую в мире философию…
Это говорил человек в зеленом свитере своей спутнице, когда я обогнал их в длинном коридоре…
- И хочешь знать, чем решаются все их проблемы? Буквально все, начиная с Гильберта и до современных ребят из Утрехта?
- Чем же?
- Ты не поверишь! Топологическим преобразованием четвертого уровня!
- Ух-ты, не может быть…
Это из диалога у стенда новых поступлений. А сразу после этого у следующего стенда:
- Между прочим, здесь в генеральном каталоге, на фамилию Рабинович приходится больше ящичков, чем на фамилию Иванов…
Не все, конечно, выдирки были такими колоритными и лишь совсем малая часть из них запомнилась. Но и они были неотъемлемой частью ауры Библиотеки, наряду с тишиной читальных залов. Потоки руморологии в коридорах прекрасно обрамляли эту тишину. Я потому и любил ходить туда один, чтобы не смешивать жанры, к тому же хватало знакомых и среди завсегдатаев, с ними всегда можно было перекинуться парой слов: Стас Савицкий, Андрей Крусанов и еще немало имен, которые сейчас ничего никому не скажут… Да и библиограф Никита Елисеев чего стоил – настоящий артист своего дела…
***
Свой вклад в жизнь Публички внесли 90-е – скорее, они заставили удивляться стойкости этого оазиса. Вроде бы всюду царила разруха – в домах, на рабочих местах, в мыслях – но не в разговорах обитателей Публички. Где-то в середине 90х, завсегдатай Библиотеки и мой знакомый Т. позвал меня в курилку, - одно из самых вдохновляющих мест обитаемой библиотеки: сколько мыслей там было обдумано, да и планов составлено немало. Т. достал из кармана пачку хороших сигарет (наверное, потому и пригласил), мы закурили. После некоторой паузы Т. спросил:
- А ты заметил, как обносились профессора?
Заметить это было нетрудно. Годами знакомые лица, да и незнакомые, но относящиеся к привычному контингенту, - еще совсем недавно они принадлежали к социально-благополучной прослойке общества: кожаные портфели (сдаваемые на входе), приличные пиджаки, обувь – новая и недешевая. Теперь вроде бы и вещи те же самые, но ведь семь лет прошло, а они те же самые. В столовой частенько берут только чай, иногда по-пижонски, с лимоном, и разворачивают что-то принесенное с собой. А как раз сегодня, проходя мимо одного из столов, за которым сидел профессор соседнего факультета, рядом с увесистым томиком И. И. Срезневского, перемотанную изолентой шариковую ручку. Впервые в Публичке я увидел такое – так что, профессора и вправду пообносились. Но почему-то я ответил Т.
- Да ладно, ты на себя посмотри.
Он, однако, вместо этого посмотрел на меня – и улыбнулся. Как и я. После этого мы смеялись минут пять, благо что других читателей в курилке в тот момент не было. А рядом, по Невскому, уже ездили мерсы и бумеры.
***
Как бы там ни было, но в годы разрухи Библиотека устояла. Ее катастрофа произошла уже в двухтысячные. Внешне вроде бы ничего и не случилось, даже наоборот, наряду с прежним зданием, Публичка (она теперь РНБ!) получила и новое, у Парка Победы – но пустуют оба. Библиотека перестала быть храмом совместного чтения. Тому способствовало слишком много причин – от персональных компьютеров и наступления эры интернета до ликвидации курилок, так что тот, прежний формат остался в прошлом. Но возникает вопрос: а можно ли как-нибудь к нему, к осмысленному существованию библиотеки, вернуться? Я не раз задумывался о этом, учитывая, что та же участь постигла и другие традиционные заведения культуры. Набросал даже небольшую заметку, оставшуюся неопубликованной. Вот она.
Перспектива музеев
Далеко в прошлом остались знаменитые придыхания музейных хранителей «в греческом зале, в греческом зале!..» Сегодня музей находится в точке существования, которая противоположна его замыслу: он встроен в процесс демократизации искусства и едва ли не возглавил список тех, кто реализует культуру с доставкой на дом. Музей на электронных носителях, музеи выдвинутые в интернет так, что их еще остающиеся здесь части едва ли ни лишаются всякого смысла… Музеи, добровольно уподобляющие себя шоу-площадкам – и все это подается как насущное требование современности. Что ж, дальше уже «осовремениваться» некуда, реформа правописания дошла до принципа «как слышится, так и пишется», упразднив, тем самым само правописание.
Что же в такой ситуации делать музею, какова его действительная перспектива? Допустим, публика не балует музей посещением или делает это только с целью отметиться в своей причастности к списку достопримечательностей. Как быть?
А вот как – брать пример со священника. Служба в церкви идет независимо от того, сколько там сейчас прихожан: даже если их нет вообще, служение все-таки совершается, и притом не на холостом ходу, а под знаком вечности. В этом сила и могущество церкви.
Настала пора реализовать изначальную метафору: музей это храм искусства и отказаться от унизительной гонки за каждым прохожим в попытке «впарить» ему искусство, отказаться от поддержки рокового для музея проекта «культура с доставкой на дом». То есть, сами по себе эти формы должны существовать, но они не должны отменять священную литургию ежедневной музейной службы. Это можно представить себе так: в положенное время служитель музея обходит вверенную ему экспозицию, останавливаясь у каждого экспоната и произнося какие-нибудь слова, может быть, просто называя по имени «единицу хранения», которая, тем самым, в отличие от просто вещи, будет вещью поименованной, вещью хранимой. Если есть посетители (прихожане в отличие от прохожих) или если того требует чин службы – по случаю юбилейной даты, годовщины или других оснований для поминовения – следует подробный рассказ. Не будем забывать, что ведь и в церкви есть регулярные службы, и есть требы – подобное разделение отлично подошло бы и для музея, вдохнуло бы новую жизнь в запылившиеся закрома.
Для новой (а частично и хорошо забытой старой) жизни музея есть все предпосылки. Во-первых, само искусство в лице концептуализма избрало, наконец, принцип священной серьезности и чуть ли не полной гибели всерьез. Современные художники-медиумы, в опыт которых всматриваются и вслушиваются окружающие, выступают фактически в роли праведников, что совсем еще недавно казалось немыслимым, поскольку художник в борьбе за свою свободу и признанность, вообще отвергал этическое измерение, усматривая лишь в сфере эстетического закон своего бытия как художника. Музей, пользуясь благоприятным случаем, мог бы перехватить и закрепить эту тенденцию.
Во-вторых, художники представляют самые различные, в том числе и противоположные версии искусства, они ведут борьбу с сильными предшественниками и друг с другом, но все они (все еще!) мечтают попасть в музей. Есть и другие обстоятельства, в частности, образовавшаяся пустота святого места. Выход напрашивается сам собой, и практически нет сомнений, что именно он будет избран. Ведь некоторые музеи, причем наиболее успешные, с самого начала своего существования, являются структурами, аналогичными языческим храмам – Ясная Поляна, Михайловское, Байрейт в Германии, могут стать своего рода кафедральными соборами. Нелишне вспомнить, что хранитель Пушкинского музея в Михайловском С. Гейченко был своего рода патриархом или, если угодно, признанным «старцем». Пиетет к Пиотровскому позволяет в принципе, обрести такой же статус, и тут дело уже в личных качествах.
Итак, священнослужение, отказ от популяризации во что бы то ни стало – вот будущее музеев. Если представить себе возможное развитие храмов культуры в этом направлении, мы получим что-то вроде иерархии приобщенных и различные «коды доступа» к хранилищам. Напрашивается также параллель с канонизацией: включение в основную экспозицию произведений того или иного художника хотя и не будет непременно посмертным как происходит с причислением к лику святых, но все же потребует некоего аналога «нетленности мощей». В сложившихся условиях музейный хранитель вполне способен подорвать существующее сегодня всевластие кураторов, ибо включение в литургию будет означать присвоение такой единицы хранения, которую не способен продуцировать прижизненный успех.
***
Вот и библиотека могла бы решиться на подобный эксперимент.
Во-первых. Ограничить возможность электронного доступа и заблокировать Wi Fi на территории храма книги.
Во-вторых. Вновь объединить фонды или обеспечит оперативную доставку заказанных книг – чтобы добиться плотности читательского присутствия. Тут как раз количество переходит в качество, критическая масса одновременных чтений запускает эффект Соляриса, а кто хоть раз его вкусил, наверняка захочет сделать это вновь.
В третьих, учредить читательские ранги и преференции, что-то вроде клубной системы.
В четвертых, ввести, как и в музее, элементы священнодействия: библиографы прекрасно с этим справятся, если поставить перед ними такую задачу.
Еще. Проявить снисхождение к неисправимым сторонникам вредных привычек и вернуть курилки для человеческих людей.
И, конечно, перестать бояться обвинений в отсталости, несовременности и прочее. Гнаться за чужим временем, в котором для тебя все равно нет места – занятие безнадежное. Нужно учредить свое, замкнутое в силовое кольцо время, обладающее глубокой внутренней размерностью и спокойно ждать как на его орбиту потянутся достойные. Они непременно появятся там и выйдут в открытый библио-космос».
Беседовал Андрей Тарасов