Акция «Моя Публичка». Алексей Самойлов: «Первое, с чем познакомился в моей Публичке, была «Золотая роза» Паустовского
ЗОЛОТАЯ РОЗА
«Я всегда воображал Рай чем-то наподобие библиотеки, как некоторым он представляется садом или дворцом».
Хорхе Луис Борхес
«Литература изъята из законов тления. Она одна не признает смерти».
М. Е. Салтыков-Щедрин
О возвышающей и вечной силе искусства
В школьные годы я очень любил Константина Паустовского. Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Маяковского, Шекспира, Бальзака, Петефи, а из современных советских писателей Паустовского. В пятьдесят четвертом году прошлого века, окончив среднюю школу в столице Карелии Петрозаводске, приехал в город на Неве, сдал вступительные экзамены на отделение журналистики филологического факультета Ленинградского государственного университета имени А. А. Жданова и в один из сентябрьских дней вместе с однокурсниками пошел записываться в Государственную публичную библиотеку.
Первое, с чем познакомился в моей Публичке, была «Золотая роза» моего Паустовского – книга о прекрасной сущности писательского труда. Правда, книгой она будет издана только на следующий год, а я читал ее в одном из толстых литературных журналов. Паустовский поставил в качестве эпиграфа к книге слова русского классика о литературе, не признающей смерти. А в первой же главе своей «Розы» он пишет о смерти, о том, как в буфете вокзала в Ельце прочел в газете «Русское слово» рассказ Бунина «Легкое дыхание»» о дивной девушке, убитой на этом вокзале гимназистке Оле Мещерской и все внутри него дрожало от печали и любви, от горького ощущения неприкаянности… «Я уже любил эту девушку. Я содрогался от непоправимости ее судьбы… Пожалуй в эту ночь в холодном вагоне среди черных и серых полей России, среди шумящих от ночного ветра еще не распустившихся березовых рощ я впервые до конца, до последней прожилки понял, что такое искусство и какова его возвышающая и вечная сила».
Возвышающая и вечная сила! Бывают странные сближения, бывают, прав Пушкин, сочинение по «Евгению Онегину» как энциклопедии русской жизни я писал на первом вступительном экзамене в университете. Помимо экзаменов и консультаций, я выступал за сборную Карелии по волейболу в финальном турнире Первой Всесоюзной спартакиады учащихся. Однажды после очередной игры заглянул на соседнюю площадку в ЦПКиО имени Кирова – остыть, прийти в себя и ехать на очередную консультацию. Играла сборная девушек Литвы, а с кем – не помню. Сколько лет прошло – больше четверти века, считай, полжизни (книга «Время игры», где я написал об этом, вышла в одном из московских издательств в 1986 году), а головокружение, испытанное в тот летний, полный покоя и тихого счастья день, нет-нет и вернется. Девочку зовут Люда, Люда Мещерякова. Когда диктор объявляет состав и называет ее, озноб усиливается – прошлым летом в Астрахани, где мы с бабушкой были в эвакуации в годы войны у ее второй дочери, сестры моей мамы, и куда почти каждый год ездили летом из Петрозаводска – на пыльной толкучке я купил кипу книг, в одной из них, старой, с оторванной обложкой, прочел рассказ, от которого мне так грустно, так печально, как еще никогда не было, рассказ об Оле Мещерской, шестнадцатилетней гимназистке с радостными, поразительно живыми глазами, беззаботной, легкой и грациозной; я я целый год твержу это имя. Она, правда, Люда, не Оля, но она Мещерякова, почти Мещерская, а главное – она легкая, беззаботная, изящная. Вольная синеглазка, она взмывает над сеткой легко-легко, высоко-высоко, ласточкой невесомой, и внезапно сапсаном космоногим обрушивается на добычу. «В самом деле хороша, бесконечно старомодна, тучка, ласточка, душа, я привязан, - ты свободна…» Немотствовавшая дотоле моя душа шептала тогда другие стихи – эти еще не были написаны, но память соединила ее явление со строками о ласточке и душе. Впоследствии Людмила, по мужу Булдакова, станет чемпионкой мира, двухкратной олимпийской чемпионкой, капитаном сборной СССР, мои коллеги дважды присуждали ей титул «Мисс Волейбол» как самой очаровательной волейболистке. Она умерла в ноябре 2006 года, но для меня осталась в том далеком августовском облачном небе – моя ласточка, вольная синеглазка, самый бесценный дар из всех принесенных миром игры.
Человек живет играя
Мне чертовски повезло с друзьями-товарищами по факультету. Все они, как на подбор, были людьми одаренными. Многие в те оттепельные годы писали стихи или прозу – Михаил Красильников, Михаил Еремин, Лев Лосев, Сергей Кулле, Александр Шарымов, Владимир Уфлянд, Леонид Виноградов, десятилетия спустя их назовут поэтами «Филологической школы». Одним из самых талантливых из них был мой сокурсник Лев Лосев, по ощущению мира, по устройству мыслительной оптики человек игры – homo ludens: «После изгнания из Рая / Человек живет играя».
Игровое начало сближало, объединяло нас, университетских, филфаковских выпускников 1959 года в один круг. Сам Лев – друзья называли его Леша – Лифшиц, сын известного детского поэта Владимира Лифшица (после переезда в Америку в 1976 году он сделал псевдоним «Лосев» своим паспортным именем – Lev Lifschitz Loseff) полагал, что входивших в этот круг футуристов и абсурдистов новой волны точнее всего было бы назвать кругом Михаила Красильникова.
Лосев, родители которого – и отец, и мать писательница Ася Генкина – были знакомы с Хармсом, Введенским, Олейниковым, по его словам, «очень многое из обериутчины ввел в обиход моего поколения просто технически – сидел в Публичной библиотеке, читал старые издания, переписывал их от руки, пропагандировал, распространял». В истории отечественной литературы он и другие стихотворцы «Филологической школы», полагаю, будут названы поэтами круга Иосифа Бродского.
Иосиф, после смерти которого Лосев стал первым русским поэтом Америки и написал о своем друге, нобелевском лауреате лучшую из известных мне биографий, изданную в России в серии «Жизнь замечательных людей», тоже был человеком игры.
«Я всегда твердил, что судьба – игра. / Что зачем нам рыба, раз есть икра. / Что готический стиль победит как школа, / как способность торчать, избежав укола. / Я сижу у окна. За окном осина. / Я любил немногих. Однако – сильно».
Это стихотворение Бродского, датированное 1971 годом, посвящено Л. В. Лифшицу (Льву Лосеву). Иосиф любил Лосева и высоко ценил его вкус, ум и талант.
«Бродский был гением, то есть от природы человеком крупного масштаба; даже когда писал сугубо лирическое стихотворение, оно приобретало у него космический размах просто в силу масштаба его личности», - говорил Лосев в интервью «Литературной газете» в 1997-м, в год своего шестидесятилетия. В элегии «Двенадцать коллегий» Лосев писал о нашем университете: «Дом, именуемый глаголом - «лгу», пустынных волн стоял на берегу и вдаль глядел. Пред ним неслись «победы», тролейбусы, профессоры, народ, красавицы и наоборот, и будущие эзоповеды». В доме, именуемом глаголом «лгу», в ЛГУ имени Жданова и мой однокурсник Лосев, и мой одногруппник Борис Спасский, будущий десятый в истории чемпион мира по шахматам, и другие мои товарищи Александр Шарымов, Михаил Еремин, те, в ком жило чувство сопротивления лжи, которой была пропитана наша жизнь, вынуждены были для ее адекватного описания овладеть эзоповым языком. Все мы тогда в той или иной степени были эзопы, а Леша, уехав в 1976 году в Америку, окончив аспирантуру Мичиганского университета и написав книгу об эзоповом языке в советской литературе, стал еще и эзоповедом. Бродский из всех питерских нонконформистов был, безусловно, самым ярким и талантливым, но гениальная одаренность отличала и других людей его круга, скажем, Александра Кондратова и Владимира Герасимова. Герасимов, родившийся 12 апреля 1935 года, ни в детстве, ни даже в юности, по собственному признанию, не задумывался, кем ему предстоит стать. Но сколько он себя помнил, с молодых ногтей он читал.
Запойное книгочейство
«Читал много, запойно, бессистемно и с величайшим удовольствием. Начинал закутанный тряпьем в промерзшей блокадной квартире с «Мифов Древней Греции» в пересказе братьев Успенских. Подростком я боготворил Гофмана и Гоголя, познакомился с Достоевским… Незаметно книгочейство стало моей болезнью».
Об этом Владимир Герасимов рассказал нашему общему другу, радиожурналисту Виктору Бузинову, который взял у него большое интервью, опубликованное 4 августа 2003 года в петербургском аналитическом еженедельнике «Дело», где я вел тогда раздел «Судьбы. Современники». Впоследствии, в 2010 году этот разговор двух знатоков великого города под заголовком «Петербургский всевед» был опубликован в книгах издательства «Новый Геликон» -
«Гипноз легенды» и «Расставание с мифами». У этих книг, названных «разговорами со знаменитыми современниками», несколько героев-собеседников из разных сфер культуры, политики, спорта и три автора Виктор Бузинов (он был удостоен – посмертно – премии Правительства Санкт-Петербурга 27 мая 2006 года за цикл передач о родном городе), Николай Крыщук и Алексей Самойлов.
- Совершая с Вами прогулки по Петербургу я не раз мог убедиться в остроте Вашей памяти…
- Память мне дарована от Бога. Силу этого дара я почувствовал впервые в школе, с легкостью запоминая страницы учебников. Память способна усваивать неправдоподобный объем информации. В 1958-м мне пришлось работать в Эрмитаже. Не искусствоведом, а в рабочей команде, среди тех, кто вечно что-то разгружает, переносит и двигает… Тогда Эрмитаж передавал немцам хранившиеся здесь с 1945 года коллекцию «Королевского кабинета гравюр и эстампов».
Из огромного штабеля я вынимал очередной альбом и выкладывал его на стол, за которым сидели эксперты: немец из Веймара и наши дамы… За две недели перед моими глазами промелькнуло почти полмиллиона изображений. Удивительно, но большую часть я способен вспомнить и сегодня.
- Когда ходишь с Вами по городу и слушаешь, может показаться, что у Вас, по крайней мере, три образования: историческое, филологическое, и – это уж обязательно! – архитектурное…
- Архитектурное? Ну, пусть будет так… Интерес к архитектуре, видимо, проснулся во мне после жуткой блокадной зимы. Лето 1942 года стояло теплое, солнечное. Ленинград был полупустой, тихий и, невзирая на все раны, очень красивый…
Школа, куда я поступил учиться, находилась в так называемом доме Мятлевых, в самом старом здесь особняке XVIII века. Может быть, наряду с Исаакием и соседствующим с ним Адмиралтейством именно мятлевский дом с чудесными, классическими очертаниями, четырехколонным портиком и барельефным панно по фасаду помог проснуться во мне чувству радости от созерцания всего того, что таит в себе выверенную гармонию форм. На Исаакиевской вообще-то я учился недолго, потом были безликие здания школ на Тамбовской и Воронежской и, наконец, о чудо! – школа на Крюковом, 15, где в окнах нашего класса маячила умопомрачительной красоты колокольня Никольского собора…
Наверное, правы те, кто утверждает, что ребенок становится музыкальным еще в утробе матери, если постоянно играть для него Баха и Моцарта. Мне кажется, я был обречен полюбить архитектуру… Полюбить, постоянно любуясь ею. Кстати, оканчивал я 10-й класс в школе № 236, как раз напротив Новой Голландии – еще одной жемчужины петербургского зодчества…
В одной песне Окуджавы есть такие слова: «Мы успели сорок тысяч книжек прочитать и понимаем, что к чему и что почем, и очень точно…» Понятно, что это перефраз Шекспира: «Я любил Офелию, как сорок тысяч братьев ее любить не могут…» Но сорок тысяч книг?! Я бы тоже хотел прочитать столько… Однако, по моим расчетам, сделать это в течение жизни человеку не удастся. Прочтет максимум пять тысяч. Впрочем, это мало о чем говорит… У Эль Греко их было 150, у Чосера всего 60…
Но вообще-то город познается ногами. Одних книг о нем – мало.
Я просто так, из общего любопытства, походил по городу в детстве и ранней юности, а во времена учебы в университете эти пешие прогулки приобрели несколько иной характер… Здесь я должен вспомнить Сережу Кулле, моего однокурсника, прекрасного поэта, к сожалению, уже давно покойного. В своем постижении города он был, по-видимому, похож на меня и подобно мне озадачен утверждениями советских историков архитектуры, что золотой век в Петербурге кончился строительством
Исаакия, а все остальное, что было потом, не представляло никакой художественной ценности. Тогда архитектура конца XIX - начала XX веков считалась анонимной, и не было книг, из которых можно было бы узнать, по чьему проекту построен тот или иной дом, кто владел им, кто жил.
- Позвольте, Владимир Васильевич воспользоваться цитатой из эссе профессора Льва Лосева, известного поэта, Вашего друга по Ленинградскому университету Леши Лифшица. «Он не кончил курса университета главным образом потому, что там стало неинтересно. Вместо этого он сам стал нашим университетом. Во всяком случае, меня он просветил больше, чем пять лет лекций и семинаров на филфаке». Почему Вам, столь любознательному человеку, вдруг стало неинтересно учиться в университете?
- Здесь Леша не совсем точен. Я действительно покинул университет, написав заявление с просьбой отчислить меня по собственному желанию, но фактически вышибла меня с 4-го курса военная кафедра. Я не являлся туда целый семестр, и мне было сказано, что если я не уйду сам, то через полчаса меня «уйдут» по приказу.
Вообще же я относился к университету с большим пиитетом. Поступал я на отделение журналистики филфака, хотя о журналистике имел самое поверхностное представление. Да к тому же страдал аграфией: мог создавать приличные устные тексты, но не писать их…
Писали, и очень здорово, другие, тот же Лосев, Иосиф Бродский, Сергей Довлатов. Володя Герасимов был у Бродского в Америке весной 1990 года. Иосиф водил его по Нью-Йорку один день, и три дня его гидом был Довлатов. Вернувшись, Герасимов говорил, что если бы он жил в Нью-Йорке столько, сколько они, то рассказал бы побольше. И – добавлю – поточнее…
Рассказчиком Владимир Герасимов был непревзойденным. Преподавал «Историю Петербурга» в классической гимназии на Петроградской стороне. Водил по городу, будучи заранее «присоветованным», эксклюзивные экскурсии для двух-трех человек. Консультировал наших и зарубежных кинематографистов, снимавших фильмы о Петербурге. Как давным-давно привык, по нескольку часов в неделю проводил в своей Публичке. Бузинову он сказал, что занимается с пятилетним внуком, которого пока интересуют не питерские дома, а средневековые крепости и динозавры.
Было это, напомню, в августе 2003 года. Тогда мы напечатали в еженедельнике «Дело» его семейное фото с женой Татьяной и дочерью Анной. Умер он через двенадцать лет – в августе 2015-го. Жил к этому времени Владимир Васильевич один: сначала умерла жена, потом дочь. Похоронили мы его на Северном кладбище 27 августа.
Подвижнический труд историка и поэта
Как писал в августе 1958-го в астраханском аэропорту его и мой друг Александр Шарымов: «Обманчивы пошли туманы в августе. / Не стоит верить лунам августовским: / Они мечтают об умершем Августе / Небеспристрастно и совсем не просто».
Это стихотворение «Август» из поэтической книги А. Шарымова «Стихи и комментарии» («Геликон плюс», Санкт-Петербург, 2006). И авторское пояснение: Октовиан Август (65 г. до РХ - 14 г. по РХ) - римский император).
Аграфией Александр Матвеевич Шарымов не страдал: писал стихи и прозу, переводил Байрона, Эдгара По, «Бледный огонь» Владимира Набокова, занимался историческими исследованиями. Разумеется, в Российской национальной библиотеке, отмечающей в мае 2020 года свое 225-летие, есть книга исследований Александра Шарымова «Предыстория Санкт-Петербурга» и «1703 год». (Издательство журнала «Нева», 2004). По существу это сборник, состоящий из двух книг. Первая рассказывает о многовековой истории Озерного края, об истории земель Приневья, на которых в 1703 году был основан Санкт-Петербург. Содержание второй книги определило ее название – «1703 год».
«Книга исследований потребовала от автора колоссального напряжения сил, изучения сотен и тысяч источников, кропотливого труда в библиотеках, архивах, дома за письменным столом, за компьютером», – свидетельствует в своем предисловии преданный друг, верная помощница Шарымова Ирэна Каспари, прожившая с ним тридцать один год.
«Последние три года своих почти четвертьвековых исторических штудий Александр Матвеевич был тяжело болен, - пишет в своем предисловии к книге Ирэна Павловна. – После инсульта он практически не выходил из дома; диабет, многочасовая работа за компьютером (он боялся не успеть дописать книгу) разрушили не только его сердце, но и зрение: он почти не видел, но работу не прекращал, пытаясь разглядеть сквозь очки и лупу напечатанные или написанные строки.
Так получилось, что мы оба были «трудоголиками», и, поглощённая своей работой, я многого не замечала.
Уже после его кончины (17 марта 2003 года), разбирая документы, я нашла читательский билет А. М. Шарымова в Российскую библиотеку, в залы для научной работы на 2001 – 2005 гг., выданный 22 февраля 2002 года. Я же полагала, что он почти не выходил из дома.
Эта книга, потребовавшая от автора героической работы, и продлила его дни, помогая выкарабкиваться из глубокой ямы депрессии, сохранить интерес к жизни, до последних дней наполненной трудом. Эта книга и укоротила его век».
Сама Ирэна умерла от неизлечимой болезни 28 августа 2016 года на семидесятом году жизни.
Обманчивы пошли туманы в августе.
Не стоит верить лунам августовским…
Алексей Самойлов, читатель РНБ с 1954 года, журналист, филолог,член Союза писателей Санкт-Петербурга
май 2020 года