ЦЫГАН БАЗЫЛЬ

Пока мы беседовали и каждый высказывал свои мысли о тех рассказах, что прозвучали этим вечером, за стеной среди деревьев, которые окружали дом, начал шуметь ветер. Дядя посмотрел на свечу, что догорала на окне, и сказал:

– Недаром петух пропел сразу после захода солнца; вот погода уже и меняется, подул ветер, и теперь самое главное, чтоб огонь в окне горел ярко.

Он поднялся, заменил свечу и обратился ко мне:

– Янка, попроси панну Малгожату, чтобы зашла к нам. Странная это женщина! случается у меня, как и сегодня, что гости рассказывали прекраснейшие истории. Я слушаю, будто прикован к месту, а она не имеет к этому никакого интереса да ещё и гневается, не хочет заходить в комнату во время рассказов, доказывая, что не только рассказывать, но и слушать про дьяволов и чары грех.

Когда пришла панна Малгожата, дядя сказал:

– Милостивая пани всё одна, да одна, не хотела послушать чудесную историю, которой сейчас так прекрасно позабавил нас пан Сивоха. Он видел в Витебске человека , у которого были кричащие волосы.

– Вот вечно все истории у вас такие! И кто ж поверит, что волосы на голове могут кричать?

– Хорошо, пусть так. Милостивая пани не хочет верить, но попросим об одной вещи: прикажи принести нам доброй водки, мёду да приготовить клюквы. За палёнкой [1] распрощаемся со старым годом и встретим новый, а теперь это питьё будет ещё приятнее, ведь мороз крепчает и ветер дует с севера.

На дворе завывал ветер, на столе горела водка. Завальня старался как следует приготовить напиток и добавить всех необходимых приправ в меру. Пан Лотышевич был занят беседою со слепым Франтишеком. Стоя возле пана Сивохи, Стась и Юзь рассказывали о своих школьных товарищах, о майских прогулках в поле и о студенческом театре. Я, глядя на голубой огонь горящей водки, вспоминал разные истории, которые слышал в дядином доме, а больше остальных мне грезился рассказ органиста Андрея про огненных духов. Казалось, из этого пламени на зов сразу бы выскочил Никитрон.

Вдруг открывается дверь и в комнату заходит мужчина, которого я видел впервые. Высок ростом, лицо смуглое, волосы чёрные, а глаза, как два уголька; одежда короткая, как у казака, за поясом с левой стороны плётка.

– Падаю в ноги пану хозяину-добродию! – сказал он мощным голосом.

– А! Как поживаешь, пан Базыль! Из каких краёв Пан Бог тебя привёл?

– Далеко ездил, добродий! А сейчас был в имении у отцов-доминиканцев, возле Горбачева. [2] Ехал через озеро, замёрз совсем, мороз крепкий и ветер пробирает насквозь. Увидев огонёк в окне дома пана, поскорее поспешил сюда как к ближайшему месту, где можно обогреться.

– А может, потому, – сказал Сивоха, – что конь уже дальше бежать не может?

– О, нет! Мой конь пробежал бы ещё мили четыре.

– Хорошо, хорошо сделал, что приехал ко мне, будем вместе встречать Новый год.

– И ведь сейчас самое время для ворожбы и предсказаний, – сказал Сивоха. – Так скажи всем нам, кого какая судьба ожидает в наступающем году?

– Зачем ворожить! Кому какую судьбу Бог назначил, такая и будет. Мне, цыгану, ездить из одного края в другой либо жить в поле под шатром, а пану управлять хозяйством дома.

– А много ли в этом году сбыл старых коней и выторговал молодых?

– В этих краях и паны не хуже цыган! разбираются в конях, не дадут обмануть.

– Скажи мне, Базыль, – сказал дядя, – почему ты не обзаведёшься хозяйством? Спокойней бы жил на свете.

– Так жили наши предки; наверно, они прикладывали к голове жáбер-траву, узнали будущее, презрели суету, да и нам оставили свои склонности.

– А что это за трава, – спросил я его. – В наших местах она растёт, или только где-то в дальних краях?

– Расскажет об этой траве потом, – прервал меня дядя, – а сейчас пусть обогреется. Садись, пан Базыль, а может, ты ещё и не ужинал?

– Об ужине, добродий, ещё не думали ни я, ни мой конь.

– Конь голодать не будет; есть у меня и сено, есть, слава Богу, и хлеб, чтобы накормить путника, – сказал дядя и тут же приказал принести гостю ужин.

Цыган, сидя за столом, ел с хорошим аппетитом. Когда согрелся и утолил голод, начал рассказывать о минувшем, хвалил доброту и лёгкую руку одних своих знакомых, у которых некогда покупал хороших коней и имел с этого большую выгоду. Жаловался и ругал себя, что легко верил другим, и оттого имел убытки в торговле, не раз обманывался в своих надеждах и отступался от важных замыслов, не имея возможности быть на конских ярмарках в Бешенковичах [3] и Освее. [4]

Хвалил некоторые места в Беларуси, а особенно берега Дриссы и Двины, где он, летом на изобильных пастбищах растил хороших коней и жил там часто под шатром до поздней осени. Рассказывал о своём зимнем жилище и о жилищах других цыган, как они, зная разные секреты и имея власть над огнём, раскладывают большой костёр под соломенной крышей, и пламя солому не трогает.

Тем временем палёнка была уже готова. Завальня наполнил стаканы, подвёл к столу слепого Франтишека, поставил перед ним горячий напиток и остальных гостей пригласил подсаживаться поближе. Каждый из них, отведав, хвалил вкус и цвет палёнки, которая в свете огня сверкала как тёмный рубин. Тут же началась беседа о цене и качестве местных напитков и заграничных вин.

– Как неразумно, – сказал пан Сивоха, – привозить из Риги араки [5] и заграничные вина, в которые, как я слышал, немцы для вкуса добавляют не совсем полезные для человеческого здоровья приправы, да ещё и платить за него приходится дорого! Лучше потратить деньги на что-нибудь другое. У нас есть свои напитки, замечательные на вкус и полезные, как например, эта палёнка! Ослабевшему человеку можно выпить стаканчик – не повредит, а лишь укрепит; от лихорадки, от простуды, да и зимой в дороге – лучшее лекарство!

– Правда, добродий, – сказал Базыль, держа в руке наполовину выпитый стакан и глядя в миску. – Бедное наше цыганское житьё! Когда в морозную зиму ищем приюта в пустых постройках, где нет ни печи, ни потолка, а только стены, да и в тех ветер свищет сквозь щели, когда жмётся у костра жена и дети пищат, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, – если б дать тогда жене и детям по стакану такой палёнки, забыли бы о холоде, им бы и зимой соловьи пели, словно тёплой весною.

– Это чистая правда, – сказал пан Лотышевич. – А что ж тогда говорить о нашем мартовском пиве и о мёде-тройняке! В прошлом году перед Рождеством поехал я в город за покупками для разных домашних нужд. В дороге застала меня ужасная буря, в Полоцке остановился у жида в холодной комнате, видать, там и застудился. На другой день голова у меня разболелась, дрожал всем телом, однако, не имея времени сидеть на месте, прошёл по городу, купил всё, что было нужно, а потом мне ещё нужно было побывать в монастыре у отцов-иезуитов. Там в коридоре встретил меня отец Попе, которому был поручен надзор за винным погребом, где в огромных бочках хранился знатный старый мёд. Посмотрев на меня, он сказал:

– Что это ты изменился в лице и так растревожен? Должно быть, нездоров?

– Нездоров, – отвечаю. – Сперва долго ехал во время жуткого ненастья, а потом ещё ночевал в холоде у жида, – вот и простудился.

– Я вылечу, – сказал он и завёл меня в винный погреб. Там налил большой кубок тройняку. Едва я выпил, сразу почувствовал, что по всему телу разлилось тепло, выступил пот, и простуда прошла.

– Отличное лекарство! – сказал Завальня. – Но недавно Базыль поминал о какой-то дивной жабер-траве, которую прикладывают к голове. Тут, должно быть, что-то интересное, просим рассказать, будем слушать, не жалея времени. А действие пива и мёда уже давно всем известно.

– О! Жабер-трава способна на многие чудеса, и действие её удивительно. Перед нею теряет силу огонь, око человека иначе смотрит на мир и видит будущее.

Сказав это, начал он свою повесть.