Во время разговора Завальни с гостями слепой Франтишек сидел молча, а когда Якуш рассказывал свою повесть, погрузился в какие-то печальные мысли; но по лицу можно было заметить, что это повествование сильно тронуло его чувства. Дядя, чтобы прервать его молчание, сказал:

– Пан Франтишек всё молчит, и сдаётся, его что-то опечалило?

– Веселье моё окончилось ещё в детские годы, когда день сокрылся от меня; среди нескончаемой ночи всё время слышу я жалобы несчастных людей: чужие страдания больно ранят сердце того, кто сам их познал.

– А, Бог милостив, всему когда-нибудь наступит конец. Янка, скажи, чтоб нам подали водки и закуски, уже время подкрепиться. Наш век короткий, напьёмся водки.

Выпив и закусив, дядя сказал гостям:

– Слава Богу, через несколько часов настанет Новый год, милосердый Бог дозволил нам встретить его в добром здравии. Покуда петух пропоёт полночь и минет последний час старого года, пан Франтишек расскажет нам что-нибудь из того, что он слышал на свете, ибо в своей жизни он встречал много разных людей и помнит все разговоры с ними, а потом придёт черёд пана Сивохи.

– Мои повести вряд ли могут всем понравиться, ибо помню я только печальные.

– Таковы уж повести нашего края, – сказал Сивоха. – Мой рассказ тоже не рассмешит слушателей. Пусть пан Франтишек начинает, а я тем временем, может, что-нибудь припомню.

– Хорошо, раз уж такова воля хозяина и гостей, – сказал слепой. – Несколько лет тому назад направлялся я из Полоцка в Невель; выехав из города, вскоре оказался среди леса. Над головой шумели деревья, конь мой шёл медленно, словно тянул по песчаным пригоркам нагруженный воз, я сидел, раздумывая о том, о сём, а товарищ мой шёл пешком. Прерывая мои раздумья, он сказал:

– Проехали двадцать пять вёрст, уже недалеко деревня Бобовики, [1] там есть корчма. Надо, чтобы конь немного отдохнул; потом ещё несколько вёрст, и будет река [2] и хорошее пастбище; если как следует накормим коня, то сможем ехать всю ночь, а то солнечный зной переносить тяжело, да и коня он изнуряет.

Я охотно согласился с его советом.

Приехали в деревню; мой товарищ хлопотал возле воза, а я, сидя в корчме, слушал разговоры и разные суждения тамошних крестьян о каком-то незнакомом человеке. Потом завязался между ними спор: одни доказывали, что он, гонимый судьбой либо обиженный людьми, вынужден скитаться по свету; другие ж называли его бездельником и зловредным человеком, с которым и встретиться-то страшно. И спорили они так запальчиво, что аж дошло до драки.

– Уж которую неделю, – сказал один из них, – он появляется в разных сторонах нашей околицы. Рассказывают, будто заходит он к тем, кто его знает, недолго гостит у них и снова уходит, чтоб бродить по горам и лесам. Он спокойный и добрый, говорят даже, что некоторые видели, как, встретив убогих, он делился с ними куском хлеба или отдавал им последние деньги.

– Видать, он совсем помешался, раз последний кусок хлеба или последние деньги отдаёт другим, не думая о завтрашнем дне; порядочный человек прежде всего должен обеспечить себя; жизнь прожить – не поле перейти, и потому пусть каждый думает о себе. Что это за жизнь – не иметь своей норы, чтоб укрыться от дождя и ветра, – такой человек не заслуживает и доброго слова.

Третий обратился ко мне:

– Как вижу, едешь в Невель; будь осторожен, чтоб не набрести на беду, в наших лесах проезжим подчас небезопасно, да и про того незнакомца Бог знает, что и думать.

– Я не боюсь, – отвечаю, – сокровищ с собой не везу.

– Коли так, то счастливой дороги!

И вся компания, продолжая спорить, вышла из корчмы.

Вскоре после этого пришёл мой товарищ и говорит:

– Коня запряг, поехали дальше; лучше отдохнём возле реки, где много травы и воды.

Сказав это, он помог мне дойти до телеги.

Когда мы были уже на назначенном для выпаса месте, и телега наша стояла на берегу реки, товарищ мой повёл коня туда, где заметил траву погуще, а я остался сидеть под деревом. День клонился к вечеру, кукушка надо мной повторила несколько раз свою печальную жалобу, а неподалёку в кустах соловей не прекращал своей нежной, прекрасной песни; в одиночестве я погрузился в приятные воспоминания.

– Добрый вечер, – сказал кто-то рядом, прерывая мои раздумья.

– Добрый вечер, – отвечаю, – какая тишь повсюду, и как прелестно поют соловьи.

– Но, вижу, тебе доступна лишь половина этой красоты, ибо хоть и слышишь ты пенье птиц, но не видишь ни небесной синевы, ни весеннего убранства гор и лесов.

– Давно уж скитаюсь по свету, не видя его.

– Худо не видеть света, но худо также иметь острый глаз и зреть самые дальние дали.

– Человек не может видеть и слышать дальше, чем ему позволила природа.

– А веришь ли, что есть на свете чудеса? Я не только вижу и слышу дальше всех, но и могу принимать разные обличья.

– Не понимаю, как человек может менять облик.

– Не видишь меня, потому и не понимаешь.

– Кто ж ты такой? живёшь где-то поблизости? или тоже странствуешь?

– Я – страждущий дух; странствую к вечности быстрей, нежели прочие.

– Твою душу тяготит какое-то беспокойство?

– Да, беспокойство души. Страдальцу трудно быть спокойным; хворый мечется на ложе, чтобы хоть немного унять боль, – так и я, чтоб получить облегчение, то и дело принимаю разные обличия. Расскажу тебе про страшный мой грех: когда исчезли все мои надежды, а душа погрузилась в печаль, вообразил я, будто летучую травку, [3] что приносит покой и счастье, можно найти лишь на кладбищах. Мечтая о ней и разыскивая её цветок, порой до поздней ночи бродил я, словно упырь, меж могил. Размышляя о духах, я позавидовал их счастью и покою – согрешил, ах! и, может, именно тот грех отравил кровь мою, расстроил нервы, потряс всю мою сущность. Тяжкая немочь поразила тело, а слух обострился, и глаза мои сделались подобны очам духа. Вижу и слышу далеко – ужасный это недуг! не в силах переносить его, принимаю разные обличия, но ни в одном из них не нахожу облегчения.

– Что же ты слышал и видел на свете, – говорю я, – что так мучит твою душу?

– Видел диких чудовищ, которые рвали детей и женщин. Внимая воплям этих несчастных, высокие скалы не стронулись с места, а лишь эхом повторили несколько раз стоны страдающих жертв и смолкли. Глядя на эту жуткую сцену, я сам был чудовищем, я проклинал звёзды, которые безучастно смотрели с неба на всё это, и тучи, что не разразились стрелами молний.

Ещё скажу тебе: люди-великаны смотрят на всех свысока, будто на ничтожных карликов, мечтают о славе, но дрожат перед любым ненастьем, даже по широкой дороге идут со страхом и осторожностью, боясь ступить на колючие тернии. Я встречал их, видел мелкие души в великих телах. Вся сущность моя была потрясена! Не знаю, как, но смотрел я на этих великанов сверху вниз и презирал их величие.

Однажды в полдень во время сильного зноя присел я на траве у дороги, чтоб отдохнуть в тени берёзы. По дороге шёл один лукавый, ещё издали почуял я в нём ядовитую кровь, и потому не удалось ему застать меня врасплох, хоть приблизиться ко мне он пытался в обличии змеи, прячась среди кустов и травы. Но он обманулся, ибо и я уже обернулся змеёю: посмотрел он мне в глаза, но не смог выдержать моего взгляда, попятился в кусты и скрылся в чаще леса.

Долгий вышел бы рассказ, если бы я перечислил тебе все обличья, которые неохотно и с болью вынужден был я принимать, бродя по деревням, городам и местечкам. Когда в богатых домах горел свет, кипели танцы, раздавался весёлый смех и шла по кругу чаша – а под соломенной крышей нищий голодный крестьянин поднимал к небу полные слёз глаза, я в облике зверя прятался от проливного дождя под ветвями густой ели, слушая, как ветер шумел в густом лесу.

Видя эти перемены в моей натуре, некоторые меня не понимали, называли беспокойным и диким.

Тсс... слышишь голоса? Кричат: «Волк! Волк!» Они заметили меня – я в облике волка – сейчас начнут стрелять. Прощай! Я спрячусь в чаще леса и навсегда покину эти края.

Там, где он забежал в лес, послышался шелест ветвей, а я сидел и думал о его рассказе, как о чудесном сне. Пришёл мой товарищ и сказал:

– Солнце уже низко, время запрягать коня. Поехали дольше.

– Ты не видел возле меня кого-нибудь? – спрашиваю я.

– Тут не видал никого, – ответил он, – видел только, как вдалеке кто-то быстро пробежал через пригорок, не знаю: то ли зверь, то ли человек.

– Это, верно, тот самый незнакомец, – сказал Завальня, – из-за которого был спор и драка в корчме.

– Наверно, он. В самом деле, страждущий дух. Всю ночь в пути не мог я ни на минуту забыть о нём и, размышляя, всё время видел его пред собой в разных обличиях. Вспоминал спор, что слышал в корчме, ругань и разные домыслы об этом незнакомце. Людское злословие всегда таково! иного похвалами возносят до небес, другого топят, называя бездельником и негодным человеком. Один лишь Бог справедливый судья людям; придёт последний день мира сего, и тогда станет видно, кто как жил на свете и почему принимал разные обличья.

– Рассказ пана Франтишека, – сказал Лотышевич, – наводит печаль; упаси Боже иметь такое острое зрение и слух. Ведь тогда бы человек, умеющий сострадать, никогда не смог быть спокоен и счастлив.

– У него все рассказы такие, – сказал дядя. – Помню, поведал он мне про одного человека, который называл себя сыном бури, скитался по свету и нигде не мог найти покоя.